Однако это не значит, конечно, что подвижник думает только о личном спасении. Чем более иноки приближаются к Богу, тем теснее они объединяются сердцем со своими братьями, хотя бы и удаленными от них пространством. Возносясь в заоблачный мир, эти герои духа всех поднимают к небесам с собою, и самый пример их высокой «ангельской» жизни, и их горячая молитва являются лучшим благословением для мира.

То же в известной степени можно сказать и о поэте. В приливе вдохновенья он чувствует трепетно «приближение Бога», как это художественно изобразил Пушкин в своих «Египетских ночах», и тогда он, отрешаясь от земли, невольно влечет с собою читателя к горним высотам. Самое восприятие мира у поэта, как и у подвижника, носит созерцательный характер. Гений также зрит идеальный мир, хотя и далеко не с такою ясностью и уверенностью, как благодатный аскет, у которого «ведение переходит в видение молитвы», по словам того же Исаака Сирина. Диапазон духовного слуха Пушкина был очень широк: он слышал и «дольней лозы прозябанье», и «неба содроганье», и «горний Ангелов полет».

В таинственных глубинах поэтического наследства Пушкина до сих пор еще много не вполне разгаданных уроков духовной мудрости. Кто такая, например, «смиренная, величавая жена, приятным сладким голосом» беседовавшая с поэтом и его сверстниками в детстве?

Смущенный «строгою красою ее чела и полными святыни словесами», он, однако, превратно толковал «про себя» последнее и убегал от нее в чужой сад, чтобы созерцать «двух бесов изображенья», влекших к себе его юное сердце своею «волшебною красотою», — «лживых и прекрасных» в одно и то же время. Мережковский (в «Вечных спутниках») в этой строгой и величественной Наставнице видит Добродетель, а митрополит Антоний (Храповицкий) склонен был понять под нею даже вечную Учительницу людей — Церковь, урокам которой неохотно внемлет юность. Вопреки ее предостережениям, последняя в минуту искушения нередко подменивает истинную вечную красоту обольстительным призраком. К концу жизни его духовное зрение особенно изощрилось и углубилось. Барант был поражен возвышенностью и проницательностью его суждений по религиозным вопросам. Одною из последних его записей, связанных с мыслью о переезде в деревню, была: «Религия. Смерть». Очевидно, эти два предмета, тесно связанные в его представлении, глубоко занимали его внимание в то время, как его внешняя жизнь кружилась в вихре светской суеты. Разлад между внешним и внутренним человеком все ярче ощущался им по мере приближения к своему исходу. Он рвался из этих гнетущих мелочей жизни, как лев из сетей, всячески стремился сбросить с себя бремя «забот суетного света», но не мог. В этом была трагедия последних дней его жизни. В нем действительно было как бы две души, которые рвались врозь и жаждали разделения.

3.8 Окончание нравственного перерождения

Роковая дуэль с Дантесом, на которую он решился с такою легкостью и даже некоторою видимою поспешностью, и была болезненной попыткой найти какой-нибудь исход из своего невыносимого, как ему казалось, положения. Это был почти порыв отчаяния. Лучше смерть, чем такая жизнь, вот что означал вызов, брошенный им не только Дантесу, но и самой своей судьбе. Вместе с тем совесть, этот «незваный гость, докучный собеседник», не переставала терзать его сердце, все еще не освободившееся от власти страстей, которые он ощущал как неискупленный грех. Очевидно, ему нужно было пройти сквозь какое-то огненное горнило, пережить какое-то глубокое нравственное потрясение, чтобы возродиться духовно и очиститься от всех нравственных исканий, тяготивших его душу. Таким чистилищем и явились для него тяжкие предсмертные страдания, последовавшие за его несчастною дуэлью. Кажется, ни о чем не писали так много и с такими скрупулезными подробностями, как об этом роковом событии в его жизненной судьбе. Нам важно лишь установить, какие последствия она имела для его духовной жизни, достигшей большой высоты в последние дни его бытия на земле. Сознание близости смерти, когда он стоял пред нею лицом к лицу после полученного им ранения, не смутило его духа. Он давно уже чувствовал, что она, как тень, идет за ним по пятам, и давно уже приготовил себе могилу рядом с матерью в Святогорском монастыре. Но смерть не сразу пришла к нему. Если бы он пал на месте поединка или тотчас же после него, то он не только ушел бы из мира с неискупленною виною за свою дуэль, но унес бы с собою действительно неутолимую «жажду мести», как сказал о нем Лермонтов.