Впрочем, существовали и отшельники, которые тщательно избегали общения с себе подобными. Как правило, это были саманы, практикующие медитацию, или созерцание. Питались они либо подношениями немногочисленных местных жителей, либо искали пищу сами, благо в субтропическом климате Индостана найти себе пропитание не составляло особого труда. Медитации их были подобны медитациям йогинов, однако от философии Санкьи подобных созерцателей отличал объект медитации: созерцатели искали Брахму вне себя, а йогины – последователи Санкьи – в себе. Аскетизм созерцатели практиковали весьма умеренный, ибо не видели смысла в умерщвлении плоти. Медитативные практики к времени рождения Будды отличались уже известным совершенством, и вовсе не случайно Будда также присоединился к созерцателям и до конца своей жизни не бросил это занятие. Погружение в чудесный тонкий мир производило неизгладимое впечатление на любого, кто смог добиться этого состояния.

Отдельно стояли произвольные труженики, или аскеты. Они считали, что освободится от чувственных привязанностей можно лишь подчинив своё тело с помощью железной воли. Поэтому аскеты истязали себя долгими постами, спали на горячей золе, сжигали свою кожу под палящим индийским солнцем – и всё для того, чтобы усмирить своё тело, добиться полного подчинения его разуму. Заметим, что элементы подобной практики переняли спустя столетия христианские монахи, которые также налагали на себя строгие ограничения и епитимьи, считая, что, покоряя плоть, преодолевая боль, страдания и усталость, они тренируют свой дух, освобождая его от зависимости тела. Не избежал такой участи и Будда, однако, в конце концов, он признал аскезу бессмысленной и отказался от неё.

Царевич родился днём, под знаком Тельца, когда в садах оглушительно пели птицы, и все цветы вокруг распустили свои бутоны. Майя почувствовала внезапную слабость, ухватилась за ветку, которая свисала прямо над ней, и ноги её подломились. Девушки, которые сопровождали ей, бросились к своей госпоже, и тут у Майи начались схватки.

Роды были на удивление лёгкими. Майя взглянула на ребёнка, протянула к нему руки – и лицо младенца, так и не издавшего первого крика, озарилось прекрасной плавной улыбкой, улыбкой, которую Майя запомнит навсегда. Солнце вдруг поменяло свой цвет, стало искристо-золотым, и Майе показалось, что кожа её сына тоже отливает золотом, от счастья стучало в голове, она ясно слышала прекрасные песнопения, но так красиво не могли петь даже во дворце, и ветка, за которую она ухватилась, вдруг стала распускаться прекрасными цветами, и радость заполнила всё сердце царицы, радость необъятная, неудержимая, и от этой радости всё поплыло в глазах, мир стал отдаляться, отдаляться… И лишь небесные голоса звучали всё отчётливее и прекраснее… Бесчувственное тело госпожи девушки отнесли во дворец.

Шуддходана узнал новость из уст служанки. От неожиданного волнения царь почувствовал слабость. Он хотел что-то сказать, но язык не слушался его. Наконец он смог подняться, расправил плечи, окинул взглядом окружающих его домашних, и, наконец, вымолвил:

– Принесите мне праздничные одежды. И позовите брахманов. Я иду к сыну…

Толпа придворных во главе с Шуддходаной направилась в женскую половину дворца. Видно было, что царь волнуется. Его лицо, обычно такое спокойное и полное уверенности, теперь выражало тревогу, смятение и радостное ожидание. Движения, обычно плавные и медленные, теперь стали порывистыми и стремительными. Только перед самым пологом покоя его супруги, которая возлежала на ложе, прижимая к себе маленького принца, царь резко остановился. На секунду он застыл в неподвижности. Девушки, окружающие царицу, заметив смятение царя, прятали понимающие улыбки, и четверо из них медленно приподняли полог, укрывающий ложе.

Царица была прекрасна. Не зря он выбрал именно её своей первой женой. Майя… Она действительно была Майей – миражом. Видением. Иллюзией…Даже теперь, после родов, она была прекрасна. Огромные чёрные глаза, казалось, вмещают всё вселенную. Он никогда не мог устоять против чар этих глаз. Но она никогда не пыталась использовать эти чары себе во благо. Воистину, она была благочестивее брахманов.

Увидев Шуддходану, Майя улыбнулась. Царь заметил, что улыбка стоила ей сил – его жена была очень слаба. Но это была всё та же искренняя, прекрасная улыбка, которой она встречала его всегда. Эту улыбку унаследует позже царевич, её сын.

Едва взглянув на мирно покоящегося на груди матери ребёнка, царь понял, что его сын унаследовал невероятную красоту своей матери. Малыш был прекрасен. Мягкие, широко распахнутые глаза его смотрели на отца совершенно так, как смотрела на него сама Майя. Приятная округлость лица, аккуратный правильный подбородок с прелестной ямочкой, пухлые ручки с точёными пальчиками, нежно обвивающие шею матери – всё это было от неё, от самой прекрасной женщины Капилавасту. Но самой яркой его чертой была улыбка. Она выплывала не устах мальчика, как прекрасная Селена из-за лёгкой тучки. Она появлялась, как долгожданный первый луч солнца на рассвете, и расцветала на устах подобно цветку лотоса. В улыбке этой было всё – и радость новой жизни, и безмятежность, и тёплое приветствие каждому, кто обращал свой взор на царевича. Царь улыбнулся в ответ. Да, царевич удался в маму. И это было прекрасно, хотя и его отец вовсе являлся некрасивым. Скорее, наоборот: Шуддходана мог гордится не только своей храбростью и мудростью, но и своей атлетической статью, правильными чертами лица и крепостью рук. Но теперь он был счастлив, что в царевиче воплотились черты матери. Пусть же от отца он унаследует его силу, статность и справедливость. Пусть же он будет великим царём, достойным продолжателем рода Шакья. Царь шагнул к ложу, чтобы поприветствовать царицу и сына, и вдруг торжественность обряда была грубо нарушена. Громкий торопливый топот послышался за спиной царя. Босые ноги решительно вышагивали прямо в покои царицы. Царь в недоумении обернулся. Кто посмел ворваться сюда без его приглашения? Уж не наглый ли Прасенаджит пытается нарушить торжественность минуты? Но это не был правитель Косалы. Шлёпая по мрамору босыми ногами, бесцеремонно развигая придворных длинной суковатой палкой, к царскому ложу приближался оборванный бородатый старик.